За последние несколько столетий западное мегаобщество прошло ряд фаз радикальной трансформации. Наиболее очевидным их проявлением стало последовательное изменение социально-политической и экономической организации Запада.

 

Одновременно с этим шло постепенное развертывание в духовно-психологической реальности всего спектра присущей западному человеку ментальности. Не вызывает сомнения то, что эти два процесса взаимосвязаны. Фактически все материально-технические достижения западной цивилизации являются своеобразной манифестацией «души» Запада, которая использует их для упорядочивания объективной реальности в соответствии со своей сущностью, приспосабливает ее под свои потребности. Необходимо отметить, что Запад на протяжении всего своего существования пребывал в трех духовно-психологических состояниях. Используя устоявшуюся терминологию, можно сказать, что возник он в рамках Традиции, процесс его активного становления протекал в виде Модерна, а пик его зрелости и завершающий этап упадка проявили себя в форме Постмодерна. Рассмотрим их детально.

Традиционное общество предельно однозначно. Оно полностью лишено неопределенности, утверждая четко обозначенные смыслы и ценности. В связи с этим человек традиционного общества ограничен, как внутренне, так и внешне, целой системой запретов и правил, принимаемых им без всяких условий, как данность. Именно поэтому, в определенном смысле, традиционное общество — это общество «несвободы». Человек традиционного общества если не понимает, то ощущает, что «свобода» — это лишь свобода выбора, после которого она превращается в «несвободу», так как сделанный Выбор не позволяет больше выбирать. Выбор (как внутреннее решение «стать таким, каков ты есть») предполагает лишь Долг (как Путь к себе), а он и является единственно возможной для человека Традиции «свободой».

Традиционное общество, проявляя коллективную Волю, направленную к конкретной Цели, создает Смысл Мира и тем самым полностью отрицает онтологическую неопределенность и вытекающую из нее абстрактную идею «абсолютной свободы», позиционируемую Традицией как абсолютное Зло. Но «несвобода» Традиции представляет собой выработанный в процессе коллективного творческого акта Стиль, проявляющий себя в интеллектуальной, духовной и материальной сферах жизни определенного народа. Возводя на пути распространения человеческой энергии барьеры, Традиция определенным образом очищает и направляет эту энергию, придавая ей уникальную и неповторимую форму. Любое творческое проявление в культурной сфере — это своеобразное преодоление императивного пространства Традиции, естественным образом развивающее культуру, это результат «несвободы» и плата за нее. Именно в этом преодолении и происходит процесс творческой самореализации народа. Если бы не было «несвободы» жестких рамок запретов и ограничений, создаваемых Традицией, был бы невозможен процесс непрерывного духовного воссоздания нации, как была бы невозможна сама культура во всех ее проявлениях.

На индивидуальном уровне Традиция — это то, чем живет каждое мгновение своего существования человек, то, как он думает, чувствует и действует, то, к чему он стремится, что считает ценным и ради чего он готов умереть. Традиция — это сама жизнь человека, возникающая при его взаимодействии с людьми и миром, его окружающим. На социальном уровне Традиция естественным образом снимает антагонизм между отдельной личностью и обществом в целом. Она трансформирует индивидуализм в индивидуальность, представляющую собой манифестацию коллективной Судьбы на уровне отдельного человека. Благодаря Традиции индивид становится в процессе самореализации локальным проявлением соборной или, иначе говоря, синтетической личности всего народа, при котором исчезает противопоставление между «Я» и «Мы» и возникает гармония сосуществования несхожих между собой индивидуальностей. Здесь«Мы» не подавляет «Я», а «Я» не разрушает «Мы». Традиция — это действительный коллективизм, при котором воля отдельных индивидов сливается в акте их совместной, многогранной самореализации, проявляющей себя как внутри общества, так и в рамках мировой истории. Традиция — это высшая форма коллективизма, рождающая множество человеческих индивидуальностей как через осознанную, так и бессознательную солидарность. Иначе говоря, Традиция создает целостный мир, лишенный непреодолимых противоречий.

Кроме того, Традиция — это некий духовно-материальный стержень разнообразных императивов, делающий жизнь определенного народа целенаправленной, а потому и осмысленной. Именно Традиция наделяет его неповторимой индивидуальностью, уникальностью, особым Стилем, «характером» всех проявлений жизнедеятельности, при котором неизменяемое духовно-психологическое ядро народа находит свое воплощение в нестандартном многообразии его существования. Говоря словами Освальда Шпенглера, Традиция, как «характер», как «судьба» конкретного народа, представляет собой форму «подвижной экзистенции, в которой при максимально возможной изменчивости в частном достигается наивысшее постоянство в принципиальном...». Таким образом, Традицию можно рассматривать как духовную сферу бытия определенного народа, коллективную экзистенцию солидарных индивидуальностей, которая разворачивается во времени и пространстве, находя свое проявление в предметном, материальном мире.

Одновременно с этим Традиция несет в себе защитную функцию нации на духовно-психологическом уровне. Она блокирует деструктивное воздействие извне и в определенной мере подавляет те внутренние элементы традиционного общества, которые, развившись до гипертрофированных масштабов, способны его разрушить. Прежде всего Традиционализм противостоит всему тому, что несет в себе зародыш Универсализма. На данный момент наиболее агрессивным проявлением Универсализма на духовно-психологическом уровне является безудержное стремление к наживе, отражением которого в сфере ценностей стали деньги. Традиционализм (в любой его форме) стремится максимально подавить страсть к наживе и развенчать представление о деньгах как сверхценности. Не зря движущей силой западных революций (являющихся по своей сути антитрадиционалистскими) — голландской, английской, французской, американской — был так называемый класс буржуазии, чья жизнь посвящена наживе. Без него воплощение европейской «свободы» было бы невозможно. Именно буржуа через своих идеологов почувствовали невероятно мощную по своей разрушительной силе идею абстрактной «свободы», за которой была скрыта конкретная неограниченная свобода обогащения. Но, разрушая социально-политическую организацию традиционного общества, сторонники «свободы» запустили механизм его полной аннигиляции. В первую очередь это коснулось культуры как таковой.

Духовно-психологическая особость каждого народа, которая может существовать лишь в рамках традиционной культуры, с трудом сочетается с посттрадиционной культурой Модерна и практически полностью противоречит Постмодерну, существующему лишь при условии этнокультурной недифференцированности, к которой стремится глобализация. Таким образом, традиционная культура — это мощный духовно-психологический барьер на пути формирования глобального общества.

Именно поэтому для влиятельных мондиалистских кругов Запада, являющихся носителями идеологии глобализации, традиционная культура как западных, так и незападных народов является объектом разрушения. Без ликвидации культурного разнообразия народов, населяющих Землю, невозможно преобразовать человечество в некий гомогенно-унифицированный феномен. Поэтому для транснациональной олигархии, стремящейся объединить народы мира под своей властью, уничтожение традиционной культуры является не менее важной задачей, чем уничтожение традиционных социально-политических и экономических систем.

Без своей культуры любой народ не способен иметь особых духовно-психологических свойств и качеств, которые делают его коллективной индивидуальностью («синтетической личностью» по Достоевскому). Без своей, принадлежащей лишь ему культуры всякий народ теряет «Душу», как особую Идею собственного существования. Утратив ее, он превращается в массу, толпу, стадо, становится некой однородной антропологической субстанцией, получающей унизительную кличку «электорат».

Народ, который стал массой, лишен индивидуальной Судьбы, как некой внутренне присущей ему направленности, ведущей его во времени и пространстве от прошлого к будущему. Он теряет способность формулировать смысл собственного бытия. Вместе с «Душой» и «Судьбой» народ теряет волю и силу к самоутверждению среди других народов, становясь пассивным объектом манипуляций, теряя интерес как к миру, так и к самому себе. Но именно это состояние, развернутое в мировом масштабе, и необходимо тем, кто хочет построить глобальную систему управления.

Отсюда и предельно отрицательное отношение к традиционной культуре, которое методично и целенаправленно внедряется всезнание народов, омассовляющихся через систему транснациональных СМИ, как одного из главных инструментов глобализации. В их интерпретации традиционная культура мягко, но навязчиво отождествляется с «религиозным экстремизмом», «мракобесием», «культурной отсталостью», «ксенофобией», «национальной нетерпимостью», отсутствием «свободы» и т.п. Под назойливый шум идеологических абстракций об «общечеловеческих ценностях» в сознание людей внедряется мысль о том, что их национальная (традиционная) культура — это духовно-психологический источник несвободы и перманентного насилия над личностью.

Именно поэтому на Западе общество модерн, пришедшее (в течение XVIII-XIX вв.) на смену традиционному, — это бегство от «несвободы» Традиции. Модерн является функциональным, рациональным, построенным на сугубо прагматических принципах, механизмом обеспечения «свободы». Он «освобождает» человека от «иррациональных предрассудков» Традиции.

Модерн — это антитрадиция, «негатив» Традиции. На начальной своей фазе развития он пытается радикально и революционно модернизировать Традицию, отвергая практически все то, что она культивирует, механически репродуцируя ее духовно-психологических и культурных антиподов. Модерн существует лишь как противопоставление традиционной культуре, а потому, по своей сути, он бесплоден. Вобрав в себя живую энергию Традиции, Модерн использует ее для имитации, подделки. В рамках завершающей фазы своего развития он уже манипулирует созданными традиционной культурой артефактами, собирая и консервируя их в виде музейных или выставочных экспонатов, предназначенных не для жизни, а для «культурного» потребления. В такой ситуации культура «живет» лишь в среде крайне узкого слоя рафинированной интеллигенции, которая ее «изучает». Накапливая знания о «наследии предков», она воспринимает как действительную ценность: богов, в которые ее народ уже не верит, литературу, которую он не читает, песни, которые он не поет, музыку, которую он не слушает, обычаи, которых он не придерживается, героев, которыми он не восхищается и т.д. При этом интеллигенция навязчиво призывает к «возражению национальной Традиции», не понимая, что законодательными актами, школьными программами и музейными выставками этого добиться невозможно, как невозможно вернуть жизнь в полуразложившееся тело.

Нередко главным признаком Модерна является смещение элементов культуры в политическую сферу, когда ее «развитием» и «сохранением» начинают заниматься государственные чиновники или партийные бонзы. Появление в структуре аппарата власти чего-то вроде «министерства культуры», является основным признаком того, что культура погибла.

Главной особенностью развитого Модерна является то, что он пытается выдать духовные и материальные руины, оставшиеся от погибшей Традиции за саму Традицию. В Модерне нет Стиля, а есть лишь стилизация, в нем нет жизни, а присутствует лишь ее имитация. Вся энергия Модерна уходит на то, чтобы из обломков разрушенной Традиции сделать декорации, на фоне которых можно было бы «играть» в Традицию. Модерн — это самообман и ложь, которую принимают в качестве правды, дабы скрыть от себя смерть Традиции.

Но Модерн — это лишь локальная катастрофа Традиции в отдельно взятом обществе. Он не является самодовлеющим, так как привязан к определенной национальной Традиции. Именно поэтому Модерн, условно говоря, имеет индивидуальность, так как отвергает не Традицию вообще, а Традицию определенного, конкретного народа, создавая, как было сказано, «негатив», отражающий ее особенности со знаком минус. Поэтому для глобализации, отрицающей Традицию как таковую, Модерн сыграл лишь роль подготовительного этапа ее разрушения, обеспечивающий переход к внетрадиционному состоянию человечества — Постмодерну.

Постмодерн — это тотальный Универсализм в духовно-психологической сфере. Универсализм — это пустота, прежде всего проявляющаяся в отсутствии выходящего за рамки физиологических потребностей Смысла (т.к. смысл порождает ценности, а ценности, в свою очередь, — императивы, отрицающие идею «абсолютной свободы»). Постмодерн — это хаос (отсутствие всякой структуры, дисгармония, инерция, распад), в котором все относительно, неопределенно, лишено целостности, упорядоченности и устойчивости.

Человек Постмодерна — экзистенциональная пустышка. Он существует вне всякого Смысла, в условиях тотальной дисгармонии. Человек Постмодерна — это изолированная монада «Я», бесцельно блуждающая среди флуктуирующей массы таких же пустых (нейтральных) «Я», неспособных обрести свой индивидуальный Смысл, а значит, и структурироваться в «Мы». Человек Постмодерна — это законченный нарцисс, знающий лишь пустоту все обессмыслющего одиночества.

Постмодерн — это распад общества и слияние локальных катастроф отдельных традиционных культур в единую глобальную катастрофу. Постмодерн — это отрицание уже не просто определенной национальной культуры, а культуры как таковой. Он отвергает культуру на основании универсальных принципов. Постмодерн — это состояние полного отсутствия культуры в глобальном масштабе, которое подается как культура «свободного человека», лишенная всяких условностей. Постмодерн — это единственно возможная форма объективации абстрактной идеи «абсолютной свободы» человека, это отсутствие любых норм и правил, это полный отказ от любого стиля, который замещается вульгарной, дисгармоничной эклектикой. Именно Постмодерн является адекватным отражением глобализации на духовно-психологическом уровне.

Впервые, концептуально и в универсальной форме, о постыдности, вредности и ненужности культуры заявил основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд, посвятив этому отдельную работу под названием «Недовольство культурой». В своем «недовольстве культурой» создатель пансексуализма, сегментируя и интерпретируя идеи Достоевского и Ницше, наглядно продемонстрировал духовно-психологические особенности индивида, оказавшегося между культурными мирами; индивида, привязанного не к определенной Традиции и культурным императивам, а лишь к собственным психосоматическим потребностям и влечениям.

Тем самым он наглядно продемонстрировал, что Постмодерн как духовно-психологическая среда, находящаяся вне рамок культуры, возникает благодаря существованию конкретной категории людей, имеющих определенные духовно-психологические особенности. Мир без Традиции и культуры — это естественная потребность маргиналов-космополитов. Объективация Постмодерна в реальности — это победа их мировосприятия и мироотношения.

Фрейд своим творчеством ярко и глубоко раскрывает психологию таких людей, неутомимо действующих в поисках комфорта и наслаждения. Претендуя на универсальность, фрейдизм как идеология представляет собой совокупность чувственно-эмоциональных переживаний, трансформированных в смысловую, концептуальную форму. Не возникает сомнения, что Фрейд выводит свою теорию из природы людей определенного психотипа, к которому принадлежал и он сам, подавая ее при этом как универсальную. Он вербализирует то, что люди, подобные ему, до этого момента лишь чувствовали и переживали.

Как заявил сам Фрейд на одной из своих лекций: «Никто не имеет права вмешиваться в разговор о психоанализе, не овладев определенным опытом, который можно получить только при анализе своей собственной личности». Здесь имеет смысл вспомнить и Ф. Ницше, который говорил, что толкование чего-либо (а любая идеология это толкование) «является симптомом определенных физиологических состояний...». То есть не стремление к адекватности видения, а «наши потребности, вот что истолковывает мир; наши влечения и их «за» и «против». О сути влечений и потребностей таких людей, как Зигмунд Фрейд, очень проницательно высказался его ученик Карл Юнг, сравнив фрейдистские «раскопки души» с «прокладкой канализации», поражаясь при этом «идеализму» своего учителя, который мог посвятить всю свою жизнь «этим нечистотам». Впрочем, было бы очень странно, если бы Фрейд занимался чем-то другим, если учитывать, что, заглядывая в себя, он вместо души видел лишь некую «выгребную яму».

Поэтому, являясь маргиналом с гипертрофированной сферой сексуального и не идентифицируя себя с определенной культурой (немецкая ему была чужой, а из еврейской он выпал), Фрейд воспринимал любую из них только как совокупность репрессивных запретов, ограничивающих его свободу удовлетворения желаний и влечений. Для Фрейда и людей его психотипа существует лишь отрицательная, карательная сторона культуры. Ее положительная, креативная природа, ему была недоступна. Точнее, культура для него не имеет никакой ценности по сравнению с его несанкционированными ею желаниями и влечениями. Отсюда его «недовольство культурой», вызванное тем, что «стремление к свободе... направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще». Таким образом, именно в психоанализе Фрейд демонстрирует идею «свободы» западного общества в ее откровенном виде, ту «свободу», которую неутомимо искали на протяжении столетий западные мыслители. В нем она лишена духовно-возвышенной шелухи Ренессанса, протестантского богоискательства, британской упорядоченной рациональности. Полностью оголившись, западная идея «свободы» предстала не только «по ту сторону принципа наслаждения», но и поту сторону культуры в виде иррациональной стихии первичных животных инстинктов.

К началу XX века на Западе человек был представлен как дикое животное, охваченное жаждой сексуального наслаждения и влечением к разрушению, которые сдерживаются репрессивными запретами тиранической культуры. Фрейд максимально откровенен в провозглашении своей «истины» о природе человека, прекрасно понимая, что «истина», как утверждал Ницше, «не есть нечто, что существует и что надо найти и открыть, но нечто, что надо создать».

«Многим из нас трудно будет отказаться от привычной веры, — писал Фрейд, — что в самом человеке живет инстинкт совершенствования, который привел его на высоту современных духовных достижений и этической сублимации, и что этот инстинкт позаботится о дальнейшем развитии в сверхчеловека. Но я не верю в такой внутренний инстинкт и не вижу пути, который мог бы спасти эту благодетельную иллюзию. Мне кажется, что прежняя история развития человека имеет то же объяснение, что и история животных...».

Фрейд не напрасно пишет — «я верю». Репрезентируя психоанализ как науку, он тем не менее воспринимает его как веру, как определенное мировоззрение, схемами которого можно объяснить человеческую природу. Представление о человеке только как о животном, жизнь которого обусловлена голодом, сексуальными влечениями и инстинктом смерти — точно такая же вера, как и убежденность в его божественном происхождении. Ни первую, ни вторую «гипотезу» доказать невозможно, несмотря на их подробные «доказательные» конструкции. Но бездонная глубина человеческой природы позволяет человеку быть как животным, так и творением Бога. В нем сжата вся бесконечность разнообразия реальной действительности. И то, каким будет конкретный человек, зависит от того, какая часть его природы, в силу определенных причин, у него доминирует, подчиняя себе все остальное. Поэтому, для того чтобы найти духовно-психологическую устойчивость, кому-то нужен Бог, а кому-то сексуально озабоченная обезьяна. И в первом и во втором случае имеет место иллюзия, созданная случаем иди чьей-то волей. Но если определенная иллюзия лишается альтернатив, она превращается в незыблемую реальность, которая, конструируя человеческий мир и природу самого человека, изменяет их в соответствии со своими императивами. Поглощая мир, иллюзия интерпретирует его через саму себя, сводя его к определенному общему знаменателю. И Фрейд это прекрасно понимал, когда писал, что «мировоззрение — это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все проблемы нашего бытия, исходя из некоего высшего предположения, в которой в соответствии с этим ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место».

Таким образом, отец пансексуализма дал западному обществу не просто определенный психотерапевтический метод, а матрицу человеческой природы и человеческого мира. Подарок был сделан удивительно своевременно. Новому, западному, обществу Постмодерн требовался «Новый Человек». Именно поэтому наукообразные, интимные излияния маргинала-космополита стали «реалистическим» видением человеческой природы. Подобный выбор был обусловлен сложной задачей: как уничтожения традиционной культуры, так и создания чего-то сугубо нейтрального в духовно-психологическом плане, что должно было ее заменить вместе с «человеком традиции». Глобализация — это не экспансия западной культуры Модерн, как это было раньше, а ликвидация культуры вообще, как незападной так и западной. Глобализации нужен культурный вакуум, так как культура в своем духовно-психологическом многообразии выступает в качестве крайне мощного препятствия на пути собирания народов в единое недифференцированное целое. Как писал Фрейд, определенная культура «требует сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижениям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными регионами, что всего отчетливее наблюдается между нациями».

Для преодоления «культурного размежевания народов», т. е. ментальной дифференциации национальных сообществ, человек должен быть лишен не только культуры, как духовной среды, но и человеческой души, как источника, который воссоздает эту среду. Эта необходимость, которая имеет как объективную, так и субъективную основу, стояла за процессом движения в интерпретации человеческой природы от «человека — волка» (по Гоббсу) к «человеку — обезьяне» (по Дарвину). Психоанализ же блестяще соединил в человеке «волка» с «обезьяной».
Если в начале XX столетия на Западе умер Бог (о чем откровенно сообщил Ницше), то в его середине начал умирать сам Человек (о чем западные мыслители лишь намекали). А в конце XX столетия его, образно говоря, не стало. Существо, которое называется «человек общества Постмодерн», начала XXI столетия, это — экзистенциональный клон, выведенный под влиянием интенсивной, всепроникающей пропаганды модернизованных концепций Дарвина и Фрейда.

Однако заслуга Фрейда перед «культурой» Постмодерн не только и не столько в том, что он обобщил и концептуализировал многовековые интеллектуальные наработки западных мыслителей. Его огромной заслугой является то, что он смог редуцировать человека к существу, целью и смыслом существования которого стало удовлетворение первичных психосоматичных потребностей с целью получения наслаждения. «Мы ставим вопрос, — говорил Фрейд на одной из своих лекций, — можно ли в работе нашего душевного аппарата найти главную цель, и отвечаем на него в первом приближении, что эта цель состоит в получении удовольствия. Кажется, что вся наша душевная деятельность направлена на то, чтобы получать удовольствие и избегать неудовольствия, что она автоматически регулируется принципом удовольствия».

То, что фрейдистская психологическая концепция приобрела такое огромное значение для западного мегаобщества Постмодерн, не является случайностью. На Западе гедонистические установки достаточно глубоко проникли как в индивидуальное, так и массовое сознание. И если в начальный период становления Постмодерна (когда актуальным было решение материальных проблем) большее значение имело телесное удовольствие, то сейчас, в момент окончательного формирования постмодернистских ценностей, на первый план вышла проблема психологического наслаждения. Как откровенно констатирует Элвин Тоффлер: «Мы продвигаемся от «экономики брюха» к «экономике души», ибо сейчас только душа требует насыщения». При этом он гордо заявляет: «Мы станем первой цивилизацией в истории, которая заставит высокие технологии производить самый недолговечный, но самый устойчивый продукт: человеческие ощущения». Подобная гедонистическая психологизация обостряет стремление «Я» к предельному ощущению самого себя, к крайнему усилению психосоматических переживаний, доказывающих эго его индивидуалистическую бытийность. Личность, пораженная глубоким сомнением в существовании своей индивидуальности, непрерывно ищет сильных ощущений, которые могли бы продемонстрировать ей обратное. Непрерывная стимуляция наслаждения (в самых разнообразных его формах) становится главной целью человека, стремящегося любой ценой почувствовать себя в окружающей его духовной пустоте. «Персонализация в масштабах общества, — пишет Жиль Л иповецки, — соответствует персонализации личности, выражающейся в желании получить «больше удовольствия», парить над самим собой, вибрировать всем телом под музыку, испытывать непосредственные ощущения, чувствовать себя вовлеченным в общее движение вовремя trip1, охватывающего весь организм человека».

Гедонизм непосредственно ведет к нарциссизму. В обществе, где все ценности относительны, т.е. в обществе, лишенном Смысла, человек его может найти лишь в культивировании собственного «Я», которое проявляет себя на психологическом и телесном уровнях. В такой ситуации индивид замыкает все свои мысли и поступки на самого себя, не находя в окружающем его мире подлинности. Становясь для себя центром вселенной, он стремится всеми доступными ему способами утвердиться в собственных глазах. Но его аутизм, отсутствие желания понять окружающую реальность, в совокупности со стремлением заявить о себе миру, приводят его лишь к сознательному или неосознанному плагиату, повтору на свой лад избитых «истин». В итоге всякое самовыражение нарцисса сводится к плоским банальностям, которые вызывают интерес лишь у него самого. Даже общение, в которое он вступаете окружающими, необходимо ему для подчеркивания своей «уникальности» и «неповторимости», позволяющей предельно актуализировать свое «драгоценное» «Я». «Это и есть нарциссизм, выражение на все случаи жизни, — констатирует Л иповецки, — первичность акта связи относительно характера сообщения, безразличное отношение к его содержанию, «игровое» поглощение смысла; сообщение, не имеющее ни цели, ни слушателей; автор сообщения, ставший его же главным слушателем. В результате — изобилие спектаклей, выставок, интервью; слова, не имеющие ни для кого никакого значения и которые даже не разряжают обстановку; речь идет совсем о другом — о возможности и желании, независимо от характера «послания», о праве и желании нарцисса высказываться — ни о чем ради самого себя, зато услышать свои слова, усиленные средствами массовой информации. Сообщение ради сообщения, самовыражение ради того лишь, чтобы выразить самого себя и убедиться, что тебя слушает хотя бы микроаудитория».

Окружающая реальность, сама по себе, нарцисса абсолютно не интересует. Она нужна ему лишь как материал для самоутверждения, он уделяет ей внимание лишь в контексте созерцания своего «Я». Другие люди нужны нарциссу в качестве живых декораций в той пьесе, которую он играет сам перед собой, ради периодического катарсиса, возникающего в моменты наивысшего накала самолюбования. Для него люди — это своеобразные зеркала, при помощи которых он «следит за своей внешностью», чтобы постоянно быть желанным для самого себя. Для него единственно приемлемая любовь — это любовь к себе. Он целенаправленно избегает эмоциональной привязанности к другому человеку, рассматривая ее как зависимость и несвободу. Липовецки замечает: «Нарцисс, одержимый самим собой, не витает в облаках, не находится под воздействием наркоза, он упорно трудится над освобождением собственного «Я», над великой судьбой собственной самобытности и независимости: отказаться от любви, «to love myself enough so that I do not need another to make me happy».

В таких условиях западное общество напоминает хаос некоррелируемых жизненных монологов, упорно воспроизводимых массой самоизолированных «Я», каждое из которых участвует в только ему одному известной «пьесе». В итоге исчезает общий Смысл сосуществования людей, никто не понимает и не хочет понять другого, взаимодействие проявляется лишь в защите права каждого индивида беспрепятственно декламировать свдй «уникальный» текст и не слушать то, что говорит ближний. Этот хаос является торжеством постмодернистской свободы, ведущей к равнодушию, одиночеству и отчужденности. «Подобно войне, свобода способствовала разрастанию пустыни, полного отчуждения личности от других, — приходит к заключению Липовицки. — «Оставьте меня в покое» — в этой фразе и желание остаться в одиночестве, и тоска, им вызванная. Таким образом, мы оказываемся на краю пустыни; будучи оторванным от людей, каждый из нас становится активным пособником пустыни, расширяет, углубляет ее, не в силах позволить «жить» чужому «Я». «...мы хотим остаться одни, все более отдалиться от окружающих, и в то же время мы не желаем остаться наедине с самими собой. И здесь у пустыни нет ни начала, ни конца». Общество Постмодерн — это общество тотального, непреодолимого одиночества, принимающего вычурные формы. Как это ни парадоксально, но современный западный человек стремится в мегаполисы, с их предельным скоплением населения, лишь только для того, чтобы надежней отгородиться от таких же, как он, одиночек. «Поражает количество людей, — пишет о США французский философ и социолог Жан Бодрийар, — которые поют одни, едят одни или разговаривают сами с собой на улицах. Они тем не менее никак не пытаются объединиться. Напротив, они избегают друг друга, и сходство между ними неопределенно». «Тинейджер, катающийся со своим плеером на роликовой доске, интеллектуал, работающий со своим word-processor, рэпер из Бронкса, который бешено крутится в Рокси или в других подобных заведениях, джоггер или бодибилдер — повсюду все то же полное одиночество и все тот же нарциссизм, будь он обращен на тела или на интеллектуальные способности». Как заметил британский профессор Зигмунт Бауман, «разъединение стало в наши дни самой привлекательной и широко практикуемой игрой».

Запад, пресыщенный жизнью «в кайф», рутинным исполнением заветных желаний и сумасбродных капризов, утратив всякие ориентиры, к которым можно было бы стремиться, уже достаточно давно живет в срстоянии тотального духовного разложения. Все — доступно, все — возможно, все — надоело, нудно... скорей бы конец. «В этом средоточии богатства и свободы всегда стоит один и тот же вопрос: «What are you doing after the orgy?», — констатирует Бодрийар. — Что делать, когда все доступно: секс, цветы, стереотипы жизни и смерти? Вот в чем проблема Америки, которую унаследовал весь остальной мир». Запад, исчерпав себя, живет в предчувствии Апокалипсиса. Но «...парадокс этого общества состоит в том, что уже невозможно даже умереть, поскольку все и так умерло...». Здесь смерть присутствует «в предвосхищающей форме». «Отбывшие на тот свет, лишились самой возможности распоряжаться своей смертью, превратить ее в игру, ставку, жертву: они лишились самой способности умереть. Малыми, гомеопатическими дозами это приходит к нам как следствие развития наших систем. Взрыв и уничтожение (Хиросима и Аушвиц) растянулись во времени, они попросту приняли эндемическую, гнойную форму, однако цепная реакция идет, продолжается умножение по смежности, вирусное и бактериологическое развитие». Примерно в том же духе высказался и Ульрих Бек: «Из постепенно исчезающих социальных норм проступает обнаженное, перепуганное, агрессивное эго, ищущее любви и помощи. В поисках самого себя и любящей общности оно легко теряется в джунглях собственного «Я»... И каждый, кто блуждает в тумане собственного «Я», более не способен замечать, что эта изолированность, эта «одиночная камера для эго» отражает приговор, вынесенный всем».

Самоизоляция индивида, утрата им всякого интереса к тому, что непосредственно не связано с ним, породили процесс вялотекущего социального распада. Теперь человек слабо понимает происходящее вокруг него, и еще меньше оно его интересует. Современный западный обыватель пребывает в глубоком ступоре равнодушия, проявляя «гальваническую» активность лишь под воздействием того психологического напряжения, которое создается средствами массовой информации. Сложилась парадоксальная ситуация: рядовой европеец (так же как и американец) получил то, к чему вроде бы Так долго стремился, но теперь он не знает, для чего нужны те «святые сверхценности», которые ему предоставило общество Постмодерн. Для него они стали элементом декора, пустыми безделушками, которые можно использовать как своеобразное украшение, но которые ему в принципе не нужны. Прежде всего это коснулось того, что на Западе называют «свободой». Стоила она европейцам и американцам чрезвычайно дорого, однако когда эта «сверхценность» была ими обретена, выяснилось, что она ничего не дает и никому не нужна. «Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит, — заметил британский профессор Зигмунт Бауман. — Назойливая муха бессилия плавает в сладкой подливке того типа свободы, который сформировался под влиянием индивидуализации; это бессилие потому кажется столь одиозным и удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода». «Равнодушие в чистом виде и постмодернистское сосуществование противоположностей идут рука об руку: мы не голосуем, но ценим возможность проголосовать; не интересуемся политическими программами, но ценим то, что у нас существуют партии; не читаем ни газет, ни книг, но ценим свободу слова. Да и как бы могло быть иначе в эпоху коммуникаций, сверхвыбора и всеобщего потребления?» — с горечью вопрошает Липовецки. «Под воздействием гедонистических и нарциссических ценностей устои общества лишаются своего содержания...» — констатирует он.

Надежно замуровав себя в коконе своего эго, проявляя искренний интерес лишь к личным проблемам, игнорируя при этом вопросы коллективного сосуществования, западный обыватель равнодушно отдал их решение узкому слою правящей финансово-политической элиты, сохранившей «волю к власти» и внутриклановую сплоченность. Рядовой гражданин, парализованный индивидуализмом, уже давно не верит в действенность общих усилий. Поверив в иллюзию равных возможностей, всю свою жизнь он безуспешно пытается в одиночку решить те проблемы, которые возможно решить лишь сообща. Как пишет Бауман: «...в наши дни людские беды, даже самые распространенные, но пережи