Шизофренический раскол сознания (требующая лечения эндогенная проградиентная шизофрения здесь не имеется в виду) – один из наиболее замечаемых признаков современного человека. И она также находит своё разрешение в рамках теории неопределённости языка. Поскольку ни один язык, или наглядная модель не в состоянии разрешить все возникающие неопределённости, человеческое сознание формирует и держит про запас в своём "шкафу" несколько различных и в чём-то противоречивых моделей реальности, переходя с модели на модель при появлении проблем в использовании.

При описании расколотой личности внешнему наблюдателю бросается в глаза кажущаяся противоречивость установок. Однако никакой противоречивости на самом деле нет, поскольку противоречивость (или непротиворечивость) есть свойство, определяемое внутри одной модели. Две модели, наоборот, должны быть несовместны, иначе было бы непонятно, почему недостаточно одной вместо двух…

Таким образом "шизофреничность сознания" современного человека – адаптивна, и объясняется растущей сложностью реальности, которая ставит сознание в тупик. Другими словами: именно цветущая шизофреничность есть условие эффективности сознания, в то время, как монистическое "цельное" сознание заранее поднимает лапки перед неразрешимостью.

В то же время из анализа кросс-культурных различий следует, что глубокая паранояльность, лицемерное двоемыслие и заметная шизофреничность свойственны в большей степени представителям наиболее развитых культур, в то время, как представители архаических культур отличаются цельностью натуры и завидным прямодушием. Конечно, именно литературный образ дикаря нам более всего симпатичен, и мы не собираемся отказываться от наших детских иллюзий. Однако в связи с критически важным значением для страны нанотехнологий, нам придётся выйти из любимого образа, развить в себе тяжёлые фобии, двойные стандарты, мультимыслие и в определённом смысле сойти с ума…

Но тогда и машинному интеллекту пришлось бы приложить аналогичные усилия, коль скоро он пытается достичь уровня человеческого. Для этого в дополнении к хронической паранойе он должен был бы заразиться от человечества ещё и выраженной шизофреничностью.

Можно ли реализовать шизо-параноидальный тип сознания на твердотельных наноструктурах? Чтобы начать вёрстку в "железе", нужно хотя бы, чтобы уже была какая-то программа, построенная не на жестких алгоритмах, а на неких иных, доселе неизвестных принципах, позволяющих обходить ограничения, накладываемые теоремой Гёделя и другими парадоксами неопределённости научного языка, такими, как парадокс Рассела. Это всё наталкивает на мысль, что феномен сознания в том смысле, как мы его понимаем, может возникнуть только естественным путём.

То же самое верно и для присущей человеческому сознанию свободы воли. Свобода воли не даётся сознанию по чьей-то милости, или в рамках внешнего закона, а рождается в борьбе из наших собственных усилий!

То есть, дело видимо вообще не в материальных носителях: живые мыслящие системы и используемое их в качестве субстрата сознание вырастают из эволюции, которая не имеет и даже более того – не может иметь в своей основе никакого заранее определенного алгоритма или закона. В этом смысле – эволюция мира, включая и космологическую эволюцию физических законов, есть эволюция закономерностей. Закономерности вытекают из эволюции, а не детерминируют её. Естественно, не являясь алгоритмом и не будучи подчинённой какому-либо алгоритму, эволюция не подчиняется и ограничениям, накладываемым теоремой Гёделя и другими подобными ограничителями.

Представим, что в будущем в роботы-наниты введены молекулярные носители генетической информации, заведен процесс их постоянной саморепликации, и человеческий контроль за популяцией нанитов утрачен. В этом случае наниты по прошествии какого-то времени – может быть и миллионов лет, имели бы теоретический шанс проэволюционировать и превратиться во вполне разумные существа, страдающие, как паранойей, так и шизофреническим расколом сознания…

Впрочем, срок тут абсолютно не гарантирован, как и вообще успех подобного эксперимента, будь даже он проведен на какой-нибудь далёкой планете. Конечно, успеху могли бы способствовать отмеченные выше особенности нанообъектов, их пускай и ограниченная индивидуальность. Вследствие своей индивидуальности, наниты не были бы совершенно точными копиями друг друга, а немного отличались по своим индивидуальным особенностям, давая почву для работы естественного отбора более приспособленных вариантов. Отбор мог бы идти и в плане разделения экологических ниш, появления "рудоядных" линий и "хищников".

Однако проводить подобные эксперименты никто не будет, поскольку их практическая ценность – ничтожна. За время, которое недотёпы-наниты достигнут сообразительности и социального развития человека, само человечество, вернее, гибридный техночеловеческий социум, путём искусственного убыстрения собственной эволюции уйдёт в гигантский отрыв. Либо наоборот: за это время человек успеет себя истребить вместе с солнечной системой. Так что даже самые тяжёлые параноики могут быть совершенно спокойны: никакой опасности человечеству со стороны роботов-нанитов не предвидится…

Феноменологический тупик и парадоксы самоописания

К аналогичному выводу о невозможности создания близкого по силе к человеческому искусственного интеллекта подталкивают нас и неудачные попытки построения теории сознания на естественнонаучной основе. Как считает американский философ Томас Нагель, ментальные феномены вообще не могут быть объяснены потому, что они входят в само объяснение в качестве строительных кирпичей. А поскольку при построении теоретической картины сознания мы опираемся на интуитивные представления о своём собственном сознании, то мы не можем отделить теорию от непосредственной интуиции.

Правильно указывая на проблему, Нагель, тем не менее, неточен в оценке её разрешимости: следуя тому, что мы уже знаем о проблеме самоописания, можно утверждать, что эта проблема может частично, последовательно, шаг за шагом быть разрешаема неалгоритмическим путём, при этом оставаясь неразрешимой на принципиальном уровне. То есть, на самом деле, вопреки крайним скептикам, процесс познания феноменов познания возможен, однако он неалгоритмизируем, и исчерпать предмет изучения мы не сможем никогда.

Для пояснения приведём следующий пример: попробуем ответить на вопрос, является ли красным наше ощущение, возникающее при наблюдении красного цвета, и имеет ли оно цвет? Пытаясь ответить на этот вопрос наивными усилиями, "в лоб", мы наталкиваемся на вариант парадокса лжеца (что неудивительно, поскольку речь и дет о попытке самоописания).

Действительно, пускай действует правило 1: красное ощущение отражает в сознании всё красное и только красное в мире, за исключением того, что является отражением красного в человеческом сознании (поскольку иначе красное ощущение могло бы отразить не собственно красный цвет, а всего лишь его ощущение – если бы это было так, мы могли бы видеть не только красный цвет, но и наблюдать в виде красного цвета некоторые свои ощущения). Очевидно, что если красное ощущение не является отражением красного ощущения в человеческом сознании, оно, тем не менее, согласно правилу 1 должно отражать всё красное в мире, а значит – и само себя. Но если красное ощущение отражает самоё себя, то оно само должно быть красным! Ведь согласно правилу 1 красное ощущение отражает только красное. Отсюда получается, что ответ на вопрос, "является ли красным красное ощущение?", фундаментально неясен: ответ "да" и ответ "нет" равно приводят к логическим трудностям.

Таким образом, мы пришли к варианту парадокса самоописания, напоминающему парадокс лжеца или парадокс брадобрея. Как уже было сказано в первой части, подобные парадоксы одним общим алгоритмом не разрешить. Другими словами, мы обнаружили неполноту в нашей модели сознания. И устранить эту неполноту мы можем, уточнив свою модель, обогатив её дополнительными условиями и правилами.

Действительно: одним из способов разрешения этого феноменологического парадокса является разделение мира физических явлений и мира ментальных отражений по разным моделям. В каждой из модели - свои правила, вплоть до своих способов учёта пространственно-временных отношений (простейшую модель вербального сознания мы построили в первой части статьи). Тогда вопрос о том, "является ли красным ощущение красного?" или "где находится красное, в лепестках розы или в голове?" теряет всякий смысл. Ведь речь идет о тотально, шизофренически разделённых между собой моделях.

А на знаменитый вопрос Локка, на который до сих пор никто не давал вразумительного ответа: "где находится краснота, когда мы смотрим на красный цветок, в голове или на клумбе?" – мы дадим следующий ответ: "Ни в голове, и ни на клумбе". Для того, чтобы ответить на вопрос о локализации, необходимо вначале создать модель, в которой такие вопросы имеют хоть какой-нибудь смысл. Все анализируемые ощущения "находятся" в созданной для их описания модели сознания. – Вернее, они туда помещаются для предотвращения парадоксов и неясностей.

В рамках этой модели имеется и своё собственное время, которое мы ввели в первой части в дополнении к физическому в целях лучшего упорядочения феноменов сознания. Ментальное время у нас полностью независимо от физического и обладает своими, возникающими в рамках модели, свойствами, которые существенно отличаются от свойств физического времени. Более того, наше ментальное время в определённом смысле оказывается более фундаментальным, чем физическое, поскольку вводится в модель естественным путём, а не навязывается в качестве непонятно откуда взявшегося феномена. При более глубокой разработке, имеется возможность введения в модель сознания и собственного, независимого от физического, пространства отношений между элементами содержимого модели.

В первой части мы уже затрагивали вопрос о неадекватности, несмотря на все амбиции физикалистов, физических моделей для описания сознания. Более того, как стали теперь осознавать, физическая теория сама нуждается в присутствии сознания наблюдателя, свойства которого неспособна описать. В классической трактовке квантовой механики действия наблюдателя приводят к "схлопыванию" волновой функции, после чего физическое событие получает определённость. А в так называемой многомировой трактовке Эверетта роль человеческого сознания ещё более грандиозна: оно свободно (то есть без всякого скрытого алгоритма) выбирает, какой из бесконечного числа миров воспринимать, а какой нет. Таким образом, сама структура фундаментальных физических моделей ставит их в зависимость от теории сознания и тем самым предопределяет крах программы физикализма.

В то же время ни одна из существующих физических моделей, такая например, как теория неравновесных систем, если когда-нибудь её удалось бы применить к описанию сознания, всё таки не позволила бы провести надёжную грань между "объективным" и "субъективным", а значит – уберечь теорию сознания от известных парадоксов феноменологического опыта. Таким образом, только применив нетривиальные способы описания, полностью отказавшись от редукции к физическому и балансируя на грани солипсизма, мы можем "законопатить" обнаруживаемые дыры в наших представлениях о собственном сознании. Последнее, впрочем, не гарантирует от обнаружения в будущем других дырок в понимании этого вопроса.

Таким образом, процесс познания сознания может протекать по уже описанному в первой части сценарию поиска и разрешения парадоксов самоописания. И этот процесс, как мы помним, принципиально неалгоритмизируем. То есть, естественное сознание не моделируемо техническими средствами, идет ли речь об обычном компьютере, или о квантовом. Ранее в первой части мы уже продемонстрировали, почему свобода воли относится также к области неалгоритмизируемого.

Нано-правовое государство

Неустранимая неопределённость языка, постулируемая теоремами Гёделя, имеет последствия и в юридической сфере: наивная уверенность в возможности законодательным образом упорядочить социальную жизнь, заставив общество двигаться по заранее определенным законам, подвигает законодателя к лихорадочной работе над сводом юридических параграфов. Однако ответ человеческого разума на эти пустяковые для него препятствия состоит в инновационной трактовке законов, поиску в них всё новых неопределенностей. Всякое живое сознание имеет врождённую склонность испробовать на прочность законы и закономерности, проявляя таким образом неистребимую волю к свободе.

В результате в жизни всегда остаётся место произволу, и самые подкованные умеют обратить к своей выгоде неопределённости любого закона. Даже не осознавая этого, инновационно мыслящие граждане обнаруживают в своде законов парадоксы самоописания и устраняют обнаруженные неопределенности в свою пользу. Рост количества законов приводит и к росту неопределенностей в них, которые пытаются устранить введением дополнительных правил, и так – до бесконечности. В эйфории от собственной значимости законодатель нередко забывает о том, что неопределенность в принципе неустранима из любой, сколь угодно совершенной законодательной системы.

Засилье в европейском сознании семитической законнической традиции заставляет вослед юристам и западную науку биться лбом об стенку, пытаясь описать единым законом даже то, что явно не только не может быть описано никаким законом, но и является прямой оппозицией закону – то есть, свободу.

В то же время русское национальное сознание, свободное от многих европейских заблуждений (равно как и достижений) – оказывается более близким индоевропейскому прообразу. Недаром наиболее радикальный вариант понятия свободы в русском языке по-прежнему выражается словом "воля", восходящим к праиндоевропейскому корню, когда-то обозначавшему аналогичное понятие во всех ветвях этой языковой семьи. Вместе с этим грозным наследием мы неожиданно получаем такое преимущество, которым глупо было бы не воспользоваться. И люди пользуются, ага…

Впрочем, англосаксонская правовая культура всеми силами стремится не отстать от российской. Англо-американцы нашли средство от окаменелого универсального юридического правила, введя систему прецедентного права – фактически систему итеративного шаг за шагом уменьшения логической неопределённости, заложенной в любом правиле. Впрочем, гораздо более радикальным решением (на которое ограниченное западное сознание конечно никогда не решится) был бы полный отказ от надежды на строгое соблюдение каких бы-то ни было норм и законов, как это всегда имело место быть в родном отечестве. Для англосаксов такое положение вещей пока сродни недостижимому идеалу. Ведь известно, что у нас при достаточном желании решаются даже такие вопросы, которые в другой стране разрешить не удаётся, несмотря на все ухищрения…

Кто-нибудь недостаточно сведущий в положении дел, может увидеть в подобных рассуждениях призыв к правовому нигилизму. Однако, не действия ли самих политиков являются ярчайшим примером постоянного поиска "дыр" в законодательстве и даже, о ужас, в Конституции?!

Ярчайшим примером подобной практики избирательного отношения к соблюдению законов является отношение к событиям начала-середины 90-х. Утверждается, в частности, что поскольку развал СССР был "объективным процессом", никакой вины первых лиц в этом нет и быть не может. Но, с другой стороны, по такой логике можно утверждать, что и чиновничья коррупция – это некий "объективный процесс", обусловленный теми или иными общественными условиями. В таком случае коррупционеров не надо ловить и сажать в тюрьму.

Противоположная точка зрения заключается в том, что преступников нужно наказывать, несмотря ни на какие "объективные обстоятельства", а просто потому, что если этого не делать, наступает беспредел. В этим случае наказание ответственных за развал 90-х выглядело бы вполне логичным, несмотря на то, что развал был "объективно предопределён". Ведь, если не сделать этого, следующим объектом безнаказанного "объективного развала" может стать Россия. И наоборот: парочка показательных процессов наверняка отбила бы и охоту разворовывать деньги, выделенные на развитие нанотехнологий. Таким образом, можно было бы "убить сразу двух зайцев". Короче, страна с нетерпением ожидает появления на сцене героев нашего времени: юристов-инноваторов…

Итак, проанализировав состояние российской нанотехнологической программы, а также смежные проблемы теории сознания и философии права, мы приходим к выводу, что риски появления автономного машинного сознания, близкого по силе к человеческому и даже к более низкоорганизованному сознанию на уровне животного – полностью отсутствуют. Лишенные квалия и свободы воли, наномашины не смогут бросить вызов человечеству. По крайней мере – в рамках данного горизонта прогноза. Также наносистемы ещё очень не скоро научатся преступать закон. Правительство может спокойно вкладывать народные деньги в нанотехнологии, не опасаясь "бунта машин" или вспышки нанопреступности.

Зато реальную опасность могут представлять некоторые государства, грозящие оставить других далеко позади в технологическом развитии. В связи с этим правительству стоит озаботиться по-настоящему актуальными проблемами: в частности, тем, чтобы деньги, выделенные на развитие нанотехнологий, не были разворованы вполне реальными и хорошо знакомыми нам всем гуманоидами.

Игорь Джадан

АПН