Восемьдесят девятый был величайшим годом в мировой истории после сорок пятого. В международной политике 1989 год изменил все. Он стал началом конца коммунизма в Европе, Советского Союза, "холодной войны" и короткого двадцатого столетия. Он проложил путь к объединению Германии, появлению на свет исторически беспрецедентного Европейского Союза от Лиссабона до Таллина, расширению НАТО, двум десятилетиям американского превосходства, глобализации и усилению Азии. Единственное, что не изменилось, - это человеческая природа.

В 1989 г. европейцы дали миру новую модель ненасильственной бархатной революции как альтернативу жестокому образцу 1789 г., который на протяжении двух столетий и был для большинства людей "революцией". Вместо якобинцев и гильотины они предложили народовластие и переговоры за круглым столом.

Благодаря поразительному решению Михаила Горбачева об отказе от применения силы (отличный пример роли личности в истории), империя, вооруженная ядерным оружием, казавшаяся многим европейцам прочной и неприступной, как Альпы - не в последнюю очередь потому, что она обладала этим оружием тотального уничтожения, - тихо и внезапно исчезла. Но в том же 1989 году - словно для того, чтобы вернуть нас с небес на землю - аятолла Хомейни вынес фетву Салману Рушди, и это было первым выстрелом очередного долгого противостояния в Европе, прозвучавшим еще до того, как закончилось предыдущее.

За время человеческой жизни такие годы бывают один или два раза. Конечно, вторым большим годом был две тысячи первый, год терактов 11 сентября. Прежде всего, потому, что он трансформировал приоритеты США в мире, но не так как восемьдесят девятый. Как сама "холодная война" касалась даже крошечного африканского государства, делая его потенциальной пешкой в большой шахматной партии между Востоком и Западом, так и ее окончание затронуло каждого. А о таких местах, как Афганистан, забыли - Вашингтон не обращал на них внимания, так как они больше не играли роли в глобальном противостоянии с Советским Союзом. Моджахеды сделали свое дело, моджахеды могли уйти. Только у моджахеда по имени Усама бен Ладен были другие планы.

Эпицентром 1989 года была Европа между Рейном и Уралом, и именно здесь произошли самые большие изменения. Сегодняшние соседи Польши - все до единого - не те, что в 1989 году. По сути, многие государства и некоторые границы в Восточной Европе моложе, чем в Африке. А жизненный опыт каждого взрослого и ребенка изменился до неузнаваемости. Прежде всего, это касается бывшей Германской Демократической Республики, смертный приговор которой был подписан с падением Берлинской стены - двадцатую годовщину этого события мы будем отмечать в следующий понедельник.

Итак, на самом низовом уровне у нас имеются истории жизни молодых чехов, венгров и восточных немцев, родившихся в 1989 г., которые вовсю пользуются возможностями, предоставляемыми свободой, а также многих людей старшего поколения, которым повезло меньше, которые рассержены и разочарованы.

На другом полюсе мы имеем глобальный танец старых и новых сверхдержав. Потенциально теперь их у нас три: США, Китай и ЕС. США остаются единственной подлинной, трехмерной сверхдержавой. Когда на прошлой неделе бывшие президенты Горбачев и Джордж Буш-старший встречались в Берлине с бывшим канцлером Гельмутом Колем, Буш не жалел похвалы в адрес своего друга "Михаила". Он мог позволить себе великодушие: в конце концов, Америка победила.

Правильнее сказать, США вышли победителем - отчасти благодаря собственной политике, но также и работе других. Однако сложно утверждать, что США очень хорошо воспользовались двумя десятилетиями своего превосходства - особенно при Буше, сыне Буша. Страна жила, не считаясь с затратами, накапливая гигантский внутренний и внешний долг. Она не создала прочный новый международный порядок. Теперь у нее чудесный президент, который стремится к этой цели, но, видимо, уже не обладает средствами для ее достижения.

Неожиданнее всего победа Китая. Вспомним, что летом 1989 г., когда Горбачев был с визитом в Пекине, его завезли в правительственный комплекс Чжуннаньхай через боковые ворота, потому что площадь Тяньаньмэнь заполняли протестующие. Казалось, что Китай стоит на грани собственной бархатной революции. Но 4 июня состоялось побоище, от которого содрогнулась вся Евразия - от Пекина до Берлина. Пути Китая и Европы резко разошлись.

Лидеры коммунистической партии Китая, для которых глубоким потрясением стали и протесты на площади Тяньаньмэнь, и падение коммунизма в Советском Союзе и Восточной Европе, извлекали для себя уроки, чтобы избежать судьбы европейских товарищей. Пользуясь экономическими возможностями, открывшимися благодаря глобализации, катализатором которой послужило окончание коммунизма в Европе, они продолжали идти по пути, на который их вывел Дэн Сяопин (человек, по своему воздействию на историю стоящий наравне с Горбачевым).

Результатом стал гибрид, который можно условно назвать капитализмом-ленинизмом. В 1989 г. мы не могли представить себе ничего подобного. Сегодняшний Китай - новая сверхдержава с двумя триллионами долларов валютных резервов и главный финансист Соединенных Штатов.

Отметим, что это хрупкая сверхдержава, в которой слишком много внутренних противоречий и слишком мало свободы. Однако она представляет собой грозного соперника для либерального демократического капитализма в западном стиле. Кстати, куда более грозного, чем ретроградный воинствующий исламизм, являющийся реальной угрозой, но не идеологическим соперником.

И вот мы: старая Европа, где все это началось. Выше я предположил, что 1989 год был лучшим годом в европейской истории. Это смелое заявление, и читатели могут предлагать свои варианты. Но два десятилетия спустя, когда на душе становится тоскливо, восемьдесят девятый иногда кажется мне последним, поздним расцветом очень старого розового куста. Да, с тех пор мы сделали ряд важных вещей. Мы расширили ЕС. У нас (или, по крайней мере, у некоторых из нас) есть единая европейская валюта. Наша экономика - крупнейшая в мире. На бумаге Европа выглядит отлично. Но политическая реальность совсем иная.

Это не та великодушная Европа, о которой в 1989 г. мечтали такие визионеры, как Вацлав Гавел. Это Европа другого Вацлава - Вацлава Клауса, который скрежеща зубами подписывает Лиссабонский договор, добившись мелких, провинциальных уступок. Это Европа Дэвида Кэмерона, который в оборонительной, национальной узости своего европейского видения является вполне типичным современным европейцем. (Черчилль, услышь нас, Европа нуждается в тебе!). Погрязшие в нарциссизме малых различий, слабо сознающие появление мировых гигантов вокруг них, среднестатистические политики Франции, Германии или Польши ненамного лучше.

Итак, двадцать лет спустя, вопрос для нас, европейцев, состоит в том, сможем ли мы вновь проявить стратегическую смелость и историческое воображение 1989 года. Или определять облик мира мы предоставим другим, а сами спрячемся, как хоббиты, в свои национальные норки и будем делать вид, что у нас над головой не грохочут гиганты?

Тимоти Гартон Эш, "The Guardian", Великобритания